Собрание сочинений в десяти томах. Том 2 - Страница 75

– Мстить, – проговорила Маша. – Как теперь жить – не знаю.

– Это вам-то, с вашей красотой! Да за вашей юбочкой мужчиночки табуном будут ходить, милости выпрашивать на коленях. Будь я на вашем месте – ах, ах, ах! Ну-ка, душечка моя, встаньте. Ну-ка, пройдитесь. Не робейте, не робейте.

Маша поднялась. Баронесса, едва достав ладонью до ладони, всплеснула пухлыми ручками:

– Ну просто потрясение! Какая фигура, какие формы! Европейский класс! И она не знает, как ей жить!

Баронесса сотряслась, захихикала, захрюкала, откинувшись, махая ладошками на Машу. Ходуном заходил золотой диванчик.

– Пси… пси… психологию… (Так выходило у нее сквозь смех.) Психологию только переменить нужно, да еще, покажите-ка… (Она живо приподняла Машину юбку, фыркнула ей в колени.) Да еще, конечно, бельецо. Панталончики на вас добродетельные, супружеские. Эти оковы нужно сбросить… Хмы, хмы, хи-хи…

Маша вырвала подол из ее рук, стояла красная, растерянная. Но не бежать же снова в дикую толчею города!

– Фыр, фыр, душечка, – сказала баронесса, – обижаются только индейские петухи, и то напрасно…

Она вся даже расплылась на диване, как блин добрый И словечки ее как блины: проглотишь – не обидишься.

– Перед вами, бутончик мой, роскошная жизнь. Бурные страсти, наслаждения всех видов, рестораны, обожатели. Мизинчиком поведете, и к таким ножкам бросят сокровища. А ведь вам кажется – ушли от пошляка мужа, и дверь за вами хлоп, и вам теперь остается на машинке писать или продавщицей к Мюру-Мерилизу. Сознайтесь: так и думаете?

– Да, – тихо сказала Маша.

– Ах, цыпленочек! – Она привлекла Машу. – Крылышками, крылышками нужно взмахнуть. Жизнь – это полная чаша самого жгучего счастья.

Одним словом, баронесса развертывала роскошные перспективы. И несчастная Маша, настрадавшись, тянулась к ним, как стебель. Рассудок пытался возмутиться – и не возмущался. Что могло удержать ее кинуться к блеску, к беспечности? Пресные наставления сызранских теток, рабовладельческая воля мужа, страх перед тем, что скажут люди? Боже мой, ничто не удерживает! Боже мой, но должны же быть какие-то… Что «какие-то»? Цепи, да? Женщина без цепей – проститутка? Почему? А если не хочу назад, в унижение, в мрак?..

Маша заметалась по бонбоньерочной гостиной, хрустя пальцами. Любопытно было взглянуть со стороны, чего стоили моральные законы. Тысячи лет трудилось над ними человечество; казалось, крепче обручей не набьешь на человека – по рукам и ногам окован священными формулами. Но что же случилось? Подмигнули человеку и поманили-то пустячками, не каким-нибудь богоборческим бунтом, и человек-то маленький, не Прометей-дерзатель, а робкая женщина, почти ребенок. И, – гляди, моралист, – лопаются, валятся с беззвучным грохотом тысячелетние цепи. И – гол, наг стоит человек.

Разумеется, Маша расплакалась среди шелковых подушечек. Змий глядел на нее премудрым глазом с золоченого диванчика. Потом повел ее в чистенькую комнатку с большой постелью и веселенькими обоями, помог снять шляпу. Баронесса не говорила, а пела:

– Отдыхайте, душонок, главное – оставьте всякие заботы, чтобы личико было свежее. – Она сочно поцеловала Машу и укатилась из комнаты.

Маша поглядела в окно – дождь, мокрые деревья, мокрые прохожие. «Боже мой, боже мой!» – И Маша легла на кровать. За стеной на кухне стучали ножом. Баронессин голос повторял: «Сыру, сыру натри, заколеруешь и сыром, сыром ее посыпь…» Маше было приятно лежать оторванной от жизни, не шевелиться и неустанно думать, что она – вот уже и падшая женщина.

– Семен Семенович, вас спрашивают, – сказала старуха-трубокур, и сейчас же в библиотеку вошел Кузьма Сергеевич Притыкин. Он был в перчатках, держал в руке шляпу и трость. Прищуренные глаза его смотрели выше лба Семена Семеновича, поднявшегося со смятением навстречу нежданному гостю. Притыкин резко отрекомендовался, сел, держа трость и шляпу между колен.

– У вас ночевала моя жена! – сказал он повышенным голосом.

– Я не знаю… Я не понимаю… Что, собственно, вы… На каком основании… Если хотите, то… – Семен Семенович усиленно затанцевал: шаг вперед и шаг назад, в двух вытянутых пальцах дымящаяся папироса. Притыкин поднялся, Семен Семенович отступил. И так они достигли стола. Раздув ноздри, Притыкин спросил змеиным шипением:

– Вы ее любовник?

Тогда Семен Семенович уронил книгу, толстый том: «Столп и утверждение истины» священника Флоренского. Пробормотав что-то вроде извинения, кинулся ее поднимать и очутился между креслом и столом, в сущности – под столом, в том месте, где стояла корзина для бумаг. Что он мог ответить оттуда разъяренному мужу? «Нет, я не любовник», – но это было бы ложью, так как мистически он был ее любовником со вчерашней ночи. Ответить: «Да», – также ложь, так как Кузьма Сергеевич несомненно понял бы это в прямом, животном смысле. Наконец, ответить: «Да, но только мистически», – было слишком затруднительно из-под стола. Поэтому Семен Семенович молча глядел на Притыкина. Положение Притыкина было тоже не из легких: не тащить же ему Семена Семеновича за ногу. Надувшись пятнами, он потряс тростью и шляпой:

– Ты мне ответишь!.. (Семен Семенович моргнул.) Я не позволю издеваться над собой! – вот все, что он мог произнести, и выбежал из библиотеки…

– Первое правило, – сказала баронесса, подавая Маше шелковые чулки, – это держать ноги в порядке. На рубашке дырка – полбеды. Чулки же должны быть – как кожа на лице: свеженькие. А у вас – на что это похоже! (Она рассматривала все тот же проклятый чулок, лопнувший на колене.) Увидят, подумают, что вы вся такая неряха.