Собрание сочинений в десяти томах. Том 2 - Страница 186

186

– Прошла одурь-то? – спросил он. – На, хлебни, для тебя припас, – больше не дам, ей-ей…

Он снял скуфейку, вынул оттуда и подал Алексею Петровичу пузырек, где было на глоток теплой водки. Алексей Петрович взял пузырек, с натугой вспоминая, что случилось. Когда хлебнул – память прояснилась, побежала быстрее кровь. Князь поднялся, оправляя измятое платье, потрогал шею, натертую воротничком, расстегнул его и бросил.

– Душе легче, – сказал монашек. – Ну-ну, похлебай теперь вольного воздуху, – видишь, какой ты желтый.

– Постой, – спросил Алексей Петрович, – ты меня с парохода увел?

– Я.

– Зачем? Ведь я по делу ехал.

– Пустяки, какие у тебя дела.

– Зачем же ты меня увел?

– Жить. Чего же другое летом-то делать. А работать – ты не работник, – хилый и хромой. Вот зимой холодно. Зимой, милый, я норовлю в острог попасть. Пачпорт запрячу, явлюсь и говорю: не помнящий, мол, родства, и места жительства нет! Меня и кормят, – а к весне объявлюсь. Тоже били не раз за такие дела. Так-то.

Алексей Петрович слушал внимательно, сдвинув брови: неприятным казался ему монашек, но была в его словах ясность и сила. «Ну его к черту, – думал князь. – А что дальше, если и его к черту? Опять на пароход? Да куда же ехать? И зачем? С ним разве пойти? Смешно все-таки: мне вдруг – и шататься по дорогам».

– А знаешь ли ты, с кем говоришь? – спросил Алексей Петрович, прищурясь.

Монашек подмигнул лукаво:

– Да будь ты хоть король турецкий, мне все равно.

«Черт знает, ерунда какая, – подумал князь. – Кажется, действительно пойду с ним бродить. Где-нибудь и сдохну. Король турецкий!» И он сказал вяло:

– Ну, расскажи еще что-нибудь. Как же мы бродить будем?

Так они и пошли по скошенному полю, направляясь за дальний лес, над которым высоко клубились белые облака.

Облака медленно выплывали из-за леса, поднимались над полем, гоня под собою прохладную тень, и, обогнув небо, ложились кучами у противоположного края земли. Солнце стояло уже на девятом часу. В сизой дали играла искрами по всему водному простору синяя река, уходя за меловые холмы.

– Поди меня отсюда выгони, – сказал монашек, обертываясь к реке, потом к лесу. – Ничего не выгонишь. Я, как суслик, имею законное право жить где угодно. А знаешь, как суслики живут?

И он принялся рассказывать, как живут суслики. Поймал кузнечика и попросил у него дегтю. На вылетевшего из-под ног перепела захлопал в ладоши.

– Вот я тебя, кургузый!

Алексей Петрович шел, немного отставая, и щурился: ему начало казаться, что скоро кончится земля и они пойдут по хрустальному воздуху до облаков и еще выше, туда, где только ветер и солнце.

Скоро он устал идти и, присев у дороги, попросил есть.

«Удивительно, удивительно, – думал Алексей Петрович, после еды ложась навзничь. – Небо какое голубое. Пойти и странствовать в самом деле, – ведь бродят же по свету люди… Ветром выдует все лишнее, да, да, – ветер и облака! А что били меня, так и монашка били. Постой, постой, что он мне сказал у Иверской? Конечно: это странствие тогда же и началось, и свобода эта, и легкость, и весь мир как хрустальный. Удивительно – ничего не помнить, ни к чему не привыкать…»

К вечеру они вошли в лес, а ночевали на соломе в клети у бабы, которая спросила только:

– А вы не жулики будете?

Утром они опять побрели в поля. С обеих сторон волнилась спеющая рожь, в нее из-под ног прыгали кузнечики. Алексей Петрович стал жаловаться на ноги. Монашек снял с него башмаки, спрятал в мешок, а ноги князю обмотал шерстяными онучами, – в них идти было легко и мягко. Алексей Петрович делал все, что говорил ему монашек, и, прихрамывая, с палочкой, шел и думал, что вся жизнь теперь осталась позади, в той желтой каюте, а здесь перед лицом только ветер шумит по хлебу, ходят вдалеке столбы пыли, на меже – телега и около нее – дымок, а за сизой, волнующейся, как призрачное море, далью, невидимая отсюда, живет Катя.

– Знаешь, у меня здесь сестра живет, зовут – Катя, – сказал однажды князь, лежа во ржи и поглядывая, как в небе над головой покачиваются золотые колосья.

– И к ней, и к ней зайдем, – ответил монашек. – Лето долгое, а человек, милый, подобен облаку; сказано: возьми посох и ходи, – чтобы ты к дому не привыкал, не набирался подлости.

Но Алексей Петрович не дослушал до конца этого рассуждения, – он повторял только про себя, что «к ней, и к ней» они зайдут – и непременно вместе.

Монашек избегал больших сел, где живут становой или урядник, и князю приходилось ночевать то в овраге, где поутру над головой кричат острокрылые стрижи, то на гумнах хуторов или под телегой в поле.

И дивился сам себе Алексей Петрович, почему не противно ему ни вшей, ни грязи, ни конского навоза, когда, усталый, валился он куда ни попало и наутро вставал веселый и свежий.

Повсюду путников принимали попросту, не спрашивали, кто они, а больше слушали рассказы монашка и понимали их по-своему: кто засмеется, не поверив; кто подивится, «как свет велик»; кто только головой покачает; а баба какая-нибудь вздохнет, сама не зная отчего. Князя называли «баринок» и жалели, и Алексей Петрович удивлялся также, как много этой жалости на свете у простых людей.

– Много так-то нашего брата по дорогам шляется, – однажды сказал монашек. – Живет человек, все у него есть, а скучно. Я сам через это прошел. Водку пил – ужасти. Лежу, бывало, на полу, около меня четверть и стакан, не ем ничего, только пью, и весь черный. До того допился, видеть стал – лезет из-под кровати лошадь с рогами, морда птичья, а сама голая. Долго я маялся. Многое было. А другой до того дойдет – бац себя из пистолета, здорово живешь! Сколько их на себя руки накладывают. А то с тоски есть которые и людей режут, ей-богу. Представится ему, что ужо, как и сегодня будет: поест, поспит и помрет потом. Остается блудить без ума, чтобы проняло, как иголкой, блудом. Отчего же в таком положении человека ножом не пырнуть?.. Очень просто, коли захотелось до» смерти. Ну, а иные, которым себя-то уж больно жалко, уходят. Немало и я увел. Со мной прошлое лето, вроде тебя, товарищ увязался. Походил, походил, а потом взял да на себя и донес в убийстве.

186